Лес

Суггест / Мистическая лирика / Читателей: 34

Инфо

Лес дохнул на них. Терпкий, пьянящий ветерок, настоянный на хвое, маслятах, прелых листьях…
Движение природы: бесконечные вариации – холм, заброшенныій окоп с истлевающими от времени гильзами , которые уже мало напоминают грозную оправку для патронов, муравейник, живущий своей жизнью…

Утром в дощатом домике зябко даже в разгар лета, вставать неохота. Не раскрывая глаз, чтоб не спугнуть обнаглевшего комара, шлёпаю по лбу. Всё – вставать!
Установившаяся было тишина сменяется покашливанием репродуктора:
вот-вот начнётся отрабатывать Всесоюзную зарядку. Жена, девятилетний Лёшка и трёхлетняя Леська сопят и похрапывают – будить – себе дороже.
В лес! Пусть уж лодыри встанут под оглушающее «Раз – два – три…», подрыгаются на веранде…
Миновав дырку в заборе, выбираю едва заметную тропинку к лесу. «Когда ещё всё в мире спит, и алый блеск едва скользит…» и почему-то «Кто рано встаёт, тому Бог даёт» - всплывают почти разом и плещутся во мне волнами восторга.
Едущий впереди велосипедист, оглянувшись, ускоряет ход. Ему легче! Однако – умытый мир прекрасен!
Росистая тропочка прижимается к пионерлагерю. А сердце и глаза мои наперегонки убегают к флагштоку торжественных линеек: не я ли, художник третьего отряда, целые картины сотворял из тёртого кирпича, песка и тёрна. И девчачьи заворожённые работой стайки молча возникали за мной!..
А глаза уж высматривают место для танцевального пятачка. Где – да что там танцы – даже игра в «ручеёк» или «почту» наполнялись до сих пор неразгаданными тайнами…
Воспоминания уводят столь далеко, что становится уж слишком жарко и неудобно – отец ведь двоих детей!..
А тропинка уже заструилась между полевыми цветами. И я невольно представил, как Лесенька собирала бы их. Надо будет вернуться сюда вместе.
И при мысли. Как её ручонки благодарно обвивают шею, несравнимо счастливо холодеет сердце…
Ну, слава Богу, - лес! А то уж и кеды промокли от росы, и голову солнце напекло, и укусы комаров раззуделись.
Но полностью расслабиться не удаётся: лес, оказывается, что-то сердито лопочет, скрещивая по старчески нависшие брови-ветви. Или – предостерегает?!.. Да не возвращаться же. Ну и фантазёр ты, батенька, - ухмыляюсь я себе и прячусь от всё более пронизывающих, не по-утреннему яростных лучей солнца.
Роскошная тень, а через несколько шагов почти болотная сырость поглощают меня. Однако, тут не разбежишься. Вылазят из земли коряги, цепляют кусты, тормозят привычные в харьковских лесах холмики. Может – разрытое старое кладбище? – Да нет. Ведь раньше земли и так хватало… и слишком редкие холмики для кладбища…
- А – а – а, - победно иронизируя, - небось, мусорные ямы пионерлагеря. – Ц и в и л и з а ц и я! – Как же, как же, - и читали, и сами писали, и бывали…
С удивлением чувствуя, что краснею, … … …
Сердце бухает в солнечном ударе, а все клеточки тела – в глубоком минусе… Может, - особая – внутренняя закалка. – Хотя сейчас не до умствований… горячее сердце растеклось по всему телу, тычется тупыми иглами в мёртвую кожу…
- Как рассказать о происшедшем в лесу, да и поверят ли…
…Берёзы подбегают к самому обрыву котлована – метров пяти глубиной и с десяток – в диаметре. Сын кричит мне: «Ого!»
Дружно, как от падения метеорита, выгнулись взрывной волной сосенки – то ли поющие лиры, то ли застывшие в пляске огня…
А за этим – ещё котлованище, и ещё… Между ними – квадратные, может – штабные окопы: живо вижу над ними сетку с маскировочными грязно-зелёными пятнами…
И кланяются – кланяются под ветром берёзки. Шевелят уже по-женски длинными распущенными косами. И живой слепок боя – корчащиеся сосны.
Что-то манит к ним. Притягивает.
И чем ближе к одной из них, ещё не потерявшей стройности. Но так же, чуть печально склонённой, тем сильнее притяжение. Будто невидимые, общие с ней нити, притягивают меня.
И вот – прислоняюсь щекой к отсвечивающей солнцем рыжеватой коре (как мог прислониться к утонувшей в войну на Урале единственной, так и не встреченной мною, сестре):
– Милая ты моя, - сердце плотнее подступает, стиснутое горлом…
Осторожно провожу рукой по стволу – она помнит, она маленькая жила тогда…
Но – вскрикиваю! – и тут же, пристыжено, как в музейной оторопи, умолкаю: будто осиный хоботочек впился в ладонь – осколочек!
Он изрядно проржавел, и оттого стал неразличим на червонного золота коре. Т О Т осколочек, Т О Т самый!.. Взгляд сам тянется в сторону окопов – и – даже встряхиваю головой – не наважденье ли: вся пробуревшая в окопах листва вспыхивает на миг КРОВАВО!..
Тихо-тихо, - чтобы никого не вспугнуть. Подзываю сына-рыжика, - он поближе остальных.
Лёшка вначале удивлённо вглядывается в меня. Но уже через пару минут моего сбивчивого рассказа и его веснушки бледнеют от волнения. И он с гордостью тычет пальчиком туда, куда убегает от котлована нервным зигзагом траншея…
А оторвавшиеся от нас отдыхающие с неудовольствием разыскивают нас, - будто это мы потерялись. Трудно им всем объяснить – свинцовые колодки стиснули грудь и горло, а под кожей – мороз…
Сердце перчит горечью, горьким стыдом за неоплаченное благополучие, порой – малодушие…
Что-то ещё происходило вечером того дня, и в другие дни. Но те впечатления улетучились без следа.
Лишь отчётливо помню, что, успокоившись уже почти вовсе, я вдруг, - словно подсознанием, - уловил заливчатую, визжащую - до тошноты – пулемётную дробь: то яростно отстреливался на зорьке сверчок…

Много лет спустя я наткнулся на стихи А.Ахматовой:
«Где елей искалеченные руки
Взывают к мщенью – зеленеет ель…»