И знаки ничего не означают Мария Дахмаева (р) авт

Эссе / Читателей: 73

Инфо

И знаки ничего не означают... Мария Дахмаева. (р) авторской версии

и знаки ничего не означают
знамения не знаменуют
река речёт себя печалью
и разливается пичуга.

как хорошо в покинутых богами
местах шататься
быки бредут под облаками
к электростанции.

в тумане алкаши толпятся
как лани бледные
чтоб застрелиться вглядись в их лица
неимоверные.

_____________

Читать тест я начинаю с “Как хорошо лежать на травке и что-то вкусное умять“ и ежелиб старшие товарищи мне, безграмотной собаке, не тыкнули в Аронзона Л.Л. я уже соорудил бы замечательную теорию по О.Генри: Про королевских быков пожравших кочерыжки(слезы Ликурга, меж прочим) и прелестную нимфу Капусто с острова Огигия на Дальнем западе. Но не судьба.


Первая строфа отличается стихом, ее суетливый ритм - стремление побыстрее создать сцену для размеренных окончаний следующих полустроф. Пейзажка намеренно функциональна, чтобы не отвлекать от основного текста. Вместе с тем строфа как бы предшествует вхождению материи этого стиха в аронзоновский план, не наследуя его образы, а примеряя под свои формы. Там где у Л.А. мощь терраморфинга покоит на себе знаковую систему “красоты“, у М.Д. река-жизнь-речь не дает названий и жизни окружающему, она замкнута на растворении себя - разливает себя себяречением, птичьей бессмыслицей.

Мир Л.А. покинут людьми, а в этом тексте аронзоновские алкаши-боги ушли с территории чистого воздуха подоблачного неба в туман беззначия. Вне тумана, в том полумире, где авторскому хорошо шататься, быки бредут к электростанции - на убой электротоком, ровно как и к электропрогрессу. От мира обессмыслившейся, обеззначившейся без богов природы в домен физики с четко определенными законами существования.

Ушедшие боги - отклонение от пути быков. Оставшись в тумане они никуда не движутся, бледнеют ланями, а лань слаба. Лань - не самострельщик по Л.А., не хозяин своей судьбы фиксирующий в себе красоту рощи самоубийством, а жертва стреляющего охотника. Взгляд(вгляд) в “неимоверное“ (не имеющее веры) божественное лицо способствует смерти ее ищущему, однако в отличие от фатализма катарсиса богов текста Аронзона здесь такая смерть не обязательна. Это только альтернатива бычьему движению и движение текста происходит не традиционно художественному - от смерти или к ней, а параллельно смерти. Учитывая ее, но не фиксируясь.

В этом случае важным становится найти другую, настоящую точку притяжения текста: Авторский аватар отделяет себя от богов пространства - те толпятся в тесноте, а лирическое субъективное свободно в наслаждении шатанием. Оно расшатывает суггестию звука от рифмованного “знам-знач“ слитого с “печ-пич“, до максимально разведенных “бледные“ против живости “толпятся“. “лица“ - как самое человеческое, вызывающее доверие и самое обычное человеку против божественного “неимоверные“. Расшатывает последовательную систему Аронзона заворачивая ее “какланями“ в народное(?) четверостишие
“
Утро таяло в тумане,
Шелестели камыши.
Грациозные, как лани,
Шли по полю алкаши.
“
Расшатывает собственную субъективность от “как хорошо“ до бесстрастного совета читателю о самоуничтожении. Наконец, расшатывается и язык произведения, где каждая строфа говорит иным голосом. Такая равно всё охватывающая документальная камера прячет за собой автора. Его присутствие в тексте ощущается через движение объектива, но навязывать эмоции, являть собственную рефлексию оператору не интересно. Автор не имеющий интереса(страха?) к смерти не нуждается в сопереживателе, в читателе как продолжении жизни текста после “автор мертв“. Не заискивает перед читателем игрой с ним и живет самодостаточно в собственном произведении предоставив гостям свободу картинки.

На это же показывает легкая для автора смена “какланей“ на привычных слуху “волов“ в публичной версии. Без борьбы, по-ремесленному потакающее публике уничтожение части смысла для читателя(как противостоящего, выделяющегося из публики) из-за замены не волнует не только авторское существующее в тексте, но и автора как издателя текста.
Такая манера, холодность и чистая описательность при, казалось бы, разговорной манере + равнодушие к опыту читателя организует текст как текст в себе. Все впечатления получаемые читателем это только его ощущения, никакого предназначения для читателя у текста не существует, все что внутри текста - в том числе и воспринятие автором текста Аронзона - все остается с автором не выходя наружу. При этом о герметичности как способе взаимодействия, волевой непроницаемости чего-либо речь не идет. Только индифферентность к толпящимся алкашам. Река речет себе.