Гл.16 Лекция Зигфрида

Читателей: 21

Инфо

Глава 16. ЛЕКЦИЯ ЗИГФРИДА

За дверью было тихо. Наши герои остановились, не решаясь войти.

– Ну что же вы робеете, друзья? Совершить столько подвигов и остановиться в шаге от цели совсем на вас непохоже. – раздался за дверью спокойный и как всегда рассудительный голос Зигфрида.

Несветаева толкнула заслонку и первой вошла в аудиторию, более по размерам и запущенности напоминавшей чуланчик. Было видно, что за время нахождения в комнатке, аккуратист Конотоп успел навести подобие порядка, освободил пространство в центре, на котором окрест круглого стола стояло четыре стула.

– Как ты догадался, Зигфрид, что мы придём только втроём? – спросил Чеков из-за плеча писательницы.

Конотоп с лёгким осуждением посмотрел на Гудрона:

– Вас троих вполне достаточно. Люди, объединённые праведной целью, могут совершать настоящие чудеса, сколь бы малочисленны они не были.



Конотоп рассадил вошедших по местам, выключил свет, плотно задёрнул бархатные тяжелые, в пол, гардины, так, что комната погрузилась во мрак, зажёг свечи. Обстановка сразу приобрела торжественный и несколько зловещий вид.

Зигфрид сел на пустующее место и начал свой рассказ. Его манера говорить и слог изменились, голос стал суше, надрывнее, сильнее, будто не сам Конотоп излагал свои мысли, а кто-то другой, не в пример старше и мудрее, через детского писателя пытался достучаться до слушателей:

– Они тогда тоже собрались в этой комнате – первых апартаментах тогда ещё того, первого Пегаса. Их было трое. Они думали, что смогут сохранить в умах людей лучшее и не дать мёртвому семени прорасти на брезентовом поле иллюзий. Не отдадут право первой скрипки тем мразям, что коверкают само понятие ответственности творца.

Они были большими умницами.

На тот месте, где сейчас сидит Чеков, восседал писатель, он говорил, как и Гудрон о честности и настоящем. Где сейчас нахожусь я – сидел такой же убелённый сединами литератор, помнящий прошлое и говорящий о вере. На месте Танюши была такая же юная особа, смотрящая без страха в будущее и говорившая о милосердии.

Но этот, созданный ими треугольник, – совершенная математическая фигура без изъянов, был нежизнеспособен без любви.

Природе чужды острые углы. Жизнь выше и больше любых математических вычислений.

Этому треугольнику требовалась ещё одна грань – любовь – грань, соединяющая прошлое, настоящее и будущее, скрепляющая веру, честность и милосердие. И эта грань, точка отсчёта, изменила бы форму треугольника на круг – солнечный диск.

Им просто не хватило времени осознать, что совершенство формы не имеет ровным счётом никакого значения, если зерно содержания не содержит этот самый ингредиент, который и делает живым всё остальное, и без которого теряется иной и любой смысл – любовь. Им просто не хватило времени.

На место этих несовершенных творцов уже рвались те, кто уверенно вещал о придуманной ими форме без содержания, они говорили, что несут новое слово, которое было всего лишь пустышкой, целлофановой искусственной обёрткой с пустотой внутри.

Этим новым людям нового слова казалось, что они знают слишком много, чтобы смеяться. Слишком много, чтобы искренне верить в то, что они делают. Слишком много, чтобы любить. Они были слишком умны для этого.

Они были полны желаний. Они хотели хлеба, зрелищ, они хотели признания. А для всего этого им нужны были деньги и власть, власть и деньги. И они карабкались и карабкаются вверх, добивались и добиваются этого – дурача людей, которым, в отличии от них, всегда будут нужны и честность, и вера, и милосердие, и главное – им всегда будет нужна любовь.

Эти новые люди нового слова начали блуждать в сотнях вариантах вопроса «как?», пытаясь убежать от главного вопроса «зачем?».

Эти новые люди нагородили непроходимую чащобу умных слов, через которую не продерёшься, лишь бы скрыть пустоту внутри. Они забыли, что любой честный творческий акт должен быть понятен. И любая исповедь хороша, если только это – исповедь.

Они продолжили множить средства, но нельзя прокладывать мостки к несуществующей цели, нельзя искать средства, если нет цели повлиять на своего читателя.

Они перевернули всё с ног на голову, открестились от ответственности творцов, извратили самую суть. Милосердие для них – признак слабости, вера – прибежище глупцов, честность – пережиток прошлого, а любовь, настоящая любовь – пошлая иллюзия.

Но в попытке найти что-то новое, творец, настоящий творец, обречён неуклонно возвращаться к изначальной форме, а она проста, пусть кто-то и скажет, что банальна: жизнь – есть любовь, творчество – есть любовь, мир – есть любовь. И ничего более для настоящего творца знать не нужно.

И каждый творец в силу отпущенного ему Богом таланта обязан посеять зерно любви в благодатную почву, чтобы оно проросло и дало новые всходы, в знак уважения прошедшему времени, сегодняшнему человеку и следующим за нами поколениям…



***

Беседа затянулась до глубокой ночи. Герои выходили из ДК в молчании, погружённые в собственные мысли.

Конотоп, попрощавшись с остальными, растворился в темноте верхнезахолустинской ночи.

Несветаева добиралась до дому в одиночестве, в её сердце зрело твёрдое убеждение надвигающихся больших и счастливых перемен.

Чеков вернулся восвояси с пылающим лицом и впервые после зарока не писать, начал что-то вычерчивать в своём блокноте.

Веретенникова дома также взялась за перо, решив, что на ближайшем собрании в «Под Куй Пе гаса» прочитает именно это стихотворение.

С того памятного дня ни один из наших героев более никогда не ассоциировал себя ни с каким лито.

“Четвёртая Столица“, Рыбкина, Пикляев