Гл.17 Второй сон Несветаевой

Читателей: 18

Инфо

Глава 17. ВТОРОЙ СОН НЕСВЕТАЕВОЙ

Чуть пахшие знакомой табачной горчинкой ладони закрыли её глаза.

–  Пакс, – улыбнулась Лиза. Но она бы и так его узнала. По привычке обнимать сзади, обволакивать её силуэт своим, высоким, прижимать острыми девичьими лопатками к своему животу, к солнечному сплетению, дышать ей в ямочку на затылке, раздвигая дыханием тонкие спиральки её волос над шеей, трогать губами...

Она повернулась в постели и прижалась щекой к этой твёрдой ладони. Ей снилось, что она спит, а он стережёт её сон. Наверное, так и было.

В том, другом, внутреннем сне, обёрнутом в первый, они идут по рябиновой аллее. Воздух влажный и посеревший от влаги – как лист акварельной бумаги, подготовленный к движению беличьей кисти. Вниз стекает охра старинной застройки; медово-жёлтый, сигнальный жёлтый, шафраново-жёлтый, коричнево-бежевый, георгиновый и карри соперничают в ещё не облетевших кронах, дерзкие птицы сбрасывают им под ноги несколько гроздей – и кажется, асфальт, посверкивающий леденцами первого ледка в выбоинах, расклёван клювами каблуков. Всюду кровинки ягод.

Лиза как бы видит себя со стороны – колокол чёрного пальто, рыжие полусапожки, в одном надломлен супинатор и каблук подкашивается, делая и без того хрупкую походку девушки ломкой и пьяной. Но её спутник надёжен, как утёс над рекой Чусовая, серый форменный плащ на его высокой фигуре усиливает это впечатление. Она повисает на его левом предплечье, не успевает за его размашистыми шагами. Он сбавляет ход, склоняется к её лицу, выдыхает: “Замёрзла?“ В первом этаже углового дома булочная. Они ныряют в запашистое тепло: свежая выпечка, кофе в титане.

Лиза долго выбирает с витрины. Она бы съела всё, но стесняется попросить. Ей неловко, что платит мужчина. Раньше ей всё покупал папа. После стали выдавать карманные деньги. Лиза рано начала работать, ещё до учёбы, – отец всегда говорил, что нельзя одалживаться. Наконец она показывает на миндальную полоску в розоватой глазури.

Пакс приносит кофе на стойку у окна – здесь его подают в гранёных стаканах; чтобы раскалённое стекло не обжигало руки, прихватывают квадратиком тонкой коричневатой обёрточной бумаги, нарезанной вместо салфеток. Лиза надкусывает суховатое пирожное, сладкие крошки сразу прилипают к уголкам рта. Пакс тянется через столик и осторожно собирает их пальцем. На обеденный перерыв он вышел позже, и булочная в это время почти пуста – до вечернего наплыва посетителей. Но слизать с Лизиного рта всё равно нельзя – Пакс в форме и не может позволить себе такое свободное поведение. Фуражка с красным околышем покоится на полочке под круглой столешницей. Его глаза напротив лучатся. Лиза всегда удивлялась – стальные по цвету, в некоторые моменты (она не скажет, в какие) темнеют (в цвет его формы, маренго, но тогда он без формы и вообще без...), а свет из них тёплый, ласкающий. С ним Лиза не мёрзнет, даже когда они часами бродят по остывающим к вечеру улицам, в парках, вдоль пруда...

И вдруг картинка меняется (наверное, Лиза неловко повернулась во сне и отдавила руку, или скинула одеяло и теперь ветер ворвался в этот сон).

Вот она уже размяла все засохшие крошки вокруг солонки, сложила их в геометрические фигуры и снова рассредоточила по сероватому пластику. А Пакс всё ещё не собрался с духом сказать ей. Ветер швыряет в высокое окно ливнем, прибивает к стеклу распластанный кленовый лист, распинает обронённую кем-то справку, чернильная подпись расплывается.

Вот так же расползается невнятица их отношений. То, что в первый день показалось определённым, решённым, превратилось в размазню первого, мгновенно стаявшего снега.

Она всё ждала, когда ляжет настоящий, сухо поскрипывающий под подошвами. Ей казалось, что отсюда, с белого листа, можно будет начать заново, не писать их историю второпях, как срывают одежду любовники, выпросившие ключ чужой квартиры на 50 минут обеденного перерыва. А старательно, красивым почерком.

Он не поднимает глаз. Разглядывает осевшую гущу через гранёное стекло. Вот бы так же осел сумбур прожитого месяца и появилась какая-то ясность: продолжать эту скрываемую от друзей связь? Оборвать? Трёт пальцами левой руки, отставив безымянный и мизинец, ложбинку над переносицей – основательно, долго, как вытирают обувь о придверный коврик, придя с уличной хляби. Подбирает слова, наверное. Мобильников ещё нет. А то бы можно сделать вид, что срочный звонок, и выйти.

Он не знает, на что решиться. Он нуждается в этих ласковых глазах, из которых так трудно выбраться. Но как только он увязает в дёгте этих глаз почти по макушку, ему тут же отчаянно хочется вырваться, глотнуть стылого воздуха улицы и прийти в себя.

Ни в коем случае нельзя пересечься взглядом. Иначе он никогда не скажет...

И снова кто-то меняет пластинку в этом сумбурном сне. Они втроём в кухне его блока в общежитии. Пакс, она, и тот, с портрета на стене. Башенки пепла на их сигаретах не осыпаются, изнутри подсвечиваются красными костерками, в кухне сумрак, но ещё не темно. И вдруг тот, третий, протягивает руку между ними – и его пальцы тотчас пересекает тонкая линейка света. Это подуставшее за долгий сентябрьский день солнце добрело до их окна и протянуло луч: мол, покедова. Пьёте? Ну пейте, а я на боковую. До завтра, ребята!

– У вас золотая ниточка прямо из зрачка в зрачок, –  показывает третий. – Нет, правда. Вас солнышко повенчало, теперь вас никто не осудит, дети мои, эти узы нерасторжимы, и вы вправе сегодня лечь в одну постель.

Пакс смущается – он не любит, когда слова раздевают то, что только между двумя. Никого третьего, даже если это тот, с портрета. Он оденет её в брачные одежды молчания, когда третий, наконец, уйдёт...

– Лиза, – щекочет её ухо Пакс в верхнем сне, его наружном слое: – Лиза, а когда мы состаримся – я, наверное, дослужусь до капитана, а ты раздашься в талии и начнёшь носить хлопковые трусики до пупка – когда мы состаримся, Лиза, я буду надевать полосатую пижаму и читать тебе в постели стихи и толстые книги про другой век, я буду засыпать первым, Лиза, ты будешь снимать с моей переносицы очки – да, да, я буду носить очки – и убирать их на тумбочку, гасить лампочку, натягивать одеяло до подбородка, обхватывать мою длинную спину, и мне будут сниться прекрасные сны, Лиза, как мы с тобой гуляем вдоль моря, до которого я так и не доехал, и пьём сладкое домашнее вино из оплетённых бутылей на адлерской набережной, такие сны, такие... как будто я не умер...

Несветаева вздрогнула от нечеловеческого холода и открыла глаза. Темнота в комнате была такая, какая бывает бесснежной зимой, когда неоткуда взяться отражённому свету.

“Четвёртая Столица“ Рыбкина, Пикляев