Про “ту“ войну. 1, 2.

Проза / Читателей: 57

Инфо

***
Всё детство я боялась войны. Нет, не так. Всё детство я ужасалась войны (именно так, а не войне). Откуда она приходила в девочкины сны? Из мира взрослых? Из книг, фильмов, песенной культуры, из домашних разговоров. Из генетической памяти, что ли. Бомбёжки, неразбериха эвакуации, ощущение ужасной, невосстановимой потери.
Мальчишки после уроков бегали на соседнюю гору с остатками дзотов, искать патроны (их следовало бросать в костёр и отбегать подальше и так быстро, чтобы встречный воздух обдирал щёки).
На углу жил Пальчицкий. Не знаю, откуда пошёл слух, что в оккупации он служил палицаем ( именно так, через протяжную южную “а“, мы произносили это стыдное слово). Пальчицкий был угрюмым, а его жена визгливой и скандальной. Помню, что взрослые сторонились этой семьи.
А мы в неё так прямо вцепились.
Над забором возвышался раскидистый дуб, мы собирали там жёлуди - наш боезапас для рогаток. Когда враг выходил к калитке, следовала команда: “Батарея, огонь!“
На вражеский забор мы кнопили листки с кривыми печатными буквами ПАЛИЦАЙ, улюлюкали, как Гойко Митич, вслед ссутулившейся Верочке, выбиравшейся с кошёлкой в магазин “на Молотова“. Прилавки там были победнее, чем в стекляшке,  но затравленная женщина, видимо, остерегалась проходить по нашей улице, где жила половина нашего класса, наша безжалостная правофланговая банда и я, звеньевая пионерского звена.
Закончилось тем, что к нам во двор пришёл участковый. Мы с Идкой спрятались за спины наших бабушек, которых угнали в сорок втором под румынским конвоем (румыны были звери, хуже своих хозяев фрицев), и вернувшихся в сорок четвёртом на руины - города не оставалось.
В домовую книгу, рядом с отметками о пожарных проверках, вписали строку о проведенной профилактической беседе, пригрозили детской комнатой милиции в следующий раз. Бабушки поклялись, что следующего раза не будет, отругали нас “каторжанками“ и пообещали не рассказывать родителям.

***

Младшую бабушкину сестру, Нану, успели эвакуировать с дедом Иваном (их отцом) в Поти. Там она работала на засолке рыбы, обжигая руки выше резиновых перчаток тузлуком. Дед слесарил, что ли.
Домой они вернулись раньше бабушки, сразу, как только фашиста выбили из города, то есть осенью сорок третьего. На месте дома был пустырь. Их поселили в остатки ЖАКТовского дома. Есть было совершенно нечего. Ждали ноябрьской путины, когда пойдёт хамса. Этой рыбёшке - спасительнице целого города установлен памятник на набережной.
Местная флотилия выходила на дельфиний промысел - из этого морского животного делали колбасу в цехах рыбзавода.
Заводам выделяли участки каменистой земли, чтобы хоть что-то выращивать для столовых.
Нана поступила в медучилище.
В детской голове не отложилось ( про любовь нам тогда было не интересно), где Нану заприметил  морпех, участник легендарного десанта, красивый, как бог, уроженец липецкой земли с задорным чубом.
Александр, Филиппов сын.
Нану дома за эти свиданки гоняли.  Говорят, дед даже лупил. Хватило моей бабушки, выскочивший замуж в пятнадцать и  войну встретившей с годовалым ребёнком на руках ( моим отцом). 
Продолжалось это недолго. Краснофлотцев бросили дальше на запад, в Севастополь.
Триумфальное возвращение бравого морпеха мой подросший отец уже запомнил сам.
- Нана, Нана, беги скорее, там моряк твой в калитке! Дед тебя больше не будет веником лупить!
Букетный период был недолгим. Вскоре пара пошла “расписываться“. Так Нана из Ильяшевичей стала Караваевой.
Моя бабушка, работавшая буфетчицей в ОРСе, преподнесла молодым свадебный подарок от семьи: грамм триста карамелек без фантиков (кажется, это были “подушечки“ ) в кульке из коричневой обёрточной бумаги.
Нана часто вспоминала, как они, пьяные от счастья, бродили по улицам и грызли эти подушечки, обжигавшие сахаром рот,  но  поцелуи, уже узаконенные родиной и семьёй, были, конечно, слаще.