В выходные я занят. Займись чем-нибудь

Читателей: 28

Инфо

Мы брели по первому снегу, ты сказал: в выходной я занят. Я пойду к одной девушке, меня пригласили на семейный обед, пропустить нельзя, это знакомство с её родителями. Я не знаю, была ли она красива, я не спрашивала. Думаю, некрасивые и глаз-то на тебя поднять не осмеливались. Ведь ты был общепризнанным красавчиком, призом и принцем. Пусть у тебя не было белого коня и даже синей лады. Но ты, казалось, вот-вот оседлаешь удачу. И ещё ты любил читать наизусть про автомобиль без руля, в котором мы все несёмся.
Так вот, в эту субботу я не приду, займись чем-нибудь, повторил ты. И вытащи, наконец, иглу из воротника, а то опять тебя выкинут из трамвая или сгребут дружинники. Знаешь, мне надоело.
Плакать было нельзя - ты не любил этого.
- Девочка, немедленно вынь иглу из ворота! - угрюмо говорили мне люди в драповых пальто в трамвае. Они ничего не могли доказать, ещё не пришло время «кричалок» подъездных старушек, фанатеющих по скукоживавшейся, как шагреневая кожа, советской морали, которые кричали бы вслед проходящим: «проклятые наркоманы!» Таких слов ещё не было в злобных фельетонах и перестроечных передовицах. Поэтому они только шипели на меня: мы же поранимся. Да, вы все поранитесь. Расклюёте свои плакатные груди со значками «победитель социалистического соревнования», навалите гуано на свою страну. Но я здесь буду ни при чём. Надо было беречь таких, как я — искренних, нелицемерных, готовых голодать, только чтобы оставаться рядом. Ведь это мы, не ведающие корысти,  закрываем амбразуры. Поэтому нас так мало.
Но вы ошибались, милые люди. В мои вены не попадала с первого раза даже реанимационная сестра. Эта игла была памятью о человеке, о котором вы будете говорить с придыханием. По крайней мере, ваши дети уж точно. Который так быстро уехал, так быстро, как комета проходит небосклон, уехал в проклятый город, порождение болотных газов и чахоточных туманов, уехал, чтобы умереть через неполных пять лет. В проклятый город, разряженный  в дворцовые комплексы рецидивист, который убивает поэтов: как минимум три Александра — пуля, голод, тоска. Но поэты стремятся к нему, нет — не как бабочки на огонёк лампы на открытой дачной веранде с самоваром, в зарослях  черёмухи и сирени. Как Икары к тусклому северному солнцу, тем не менее достаточному, чтобы выжечь крылья до самых лопаток.
Это была его игла. Она касалась его кожи, его щуплого, ребячьего, совсем не мужского, тела. Вот вы же носите мощевики теперь, когда веровать не опасно, опасно становится наоборот.
И я бы не сняла её ни за что на свете. Пока ты, Женя, не сказал мне: хватит, я з...ался вытаскивать тебя из райотдела.
Тебе очень не шли такие слова, я не могла допустить, чтобы они оскверняли любимые губы — верхнюю с чётко прорисованным изгибом и полную нижнюю, с умопомрачительной ямочкой под ней. Наковальня, на которую бросили мои губы под молот твоего языка.
Ладно, Женя. Я помню, что мне нельзя плакать, потому что мужчины не терпят женских слёз, как самки крокодилов не терпят писка своих уродливых криволапых младенцев и сжирают их, чтобы не тревожить самцов.
Хорошо, Женя, я буду сидеть в плохо протопленной (негде взять дров и угля) комнате за пошарпанным столом, обмакивать перышко в склянку с застывающими чернилами и рисовать на шершавой акварельной бумаге бесчисленные дома и деревья, узловатые корни и резные карнизы, ветшающие мезонины, как в развалюхе напротив, в которой живут студенты театрального института.
Они к нам приходят пить чай и иногда другие напитки, больно щиплют гитарьи струны, как будто крутят соски несчастному инструменту, и им не надо стричь свои длинные локоны, они отпускают их до самых лопаток, потому что  у них нет начальства и по утрам они не строятся на развод, а могут долго курить в постели, нагло опаздывая на пары.
Я не думала, что ты, отправившись по служебным делам, увидишь нас из окна, в районе Почтамта, мы шли за посылкой из Красноярска с будущей звездой московского театра второго ряда, и он тоже был высоким, не меньше тебя ростом, и он обнимал меня за плечи. Ничего такого, не подумай, просто я очень быстро шла, не разбирая машин и светофоров и прохожих, как всегда, мчалась сквозь бодрое время рапортов к какому-то там съезду, как-то нужно было меня притормаживать, ведь мои крылья были не крылья Икара, а маленькие крылышки таларий - бог счастливого случая, шалостей и красноречия оставил их в нашей прихожей. Нет! Крылышки росли прямо из моих камбаловидных мышц, поэтому долго не истирались, как истерлись бы подошвы крылатых сандалий Гермеса.
А после мы пошли на его дипломный спектакль, вернее, на прогон спектакля. Вы будете смеяться, но я даже не помню, он играл Тони или Риффа. Помню рубилово на сцене под музыку  Бернстайна: тромбоны и барабаны, нелепая арфа, плаксы-скрипки и сдержанные в своём горе альты. Декорация — пожарная лестница, больше похожая на эстакаду, от кулисы до кулисы. И восторженные девчонки после спектакля, все кинулись его обнимать.
Мне было всё равно, он рифф или тони. В моей голове поселилось только одно имя, твоё. Звенело закатом, дребезжало циркуляркой, гудело набатом. Женя, Женя, женяженяженяженяже…
Я поняла: ты ревновал не меня, а свои локоны, которых не разрешал устав. Ты стриг их, а он нет. У него была свобода — твой вечный фетиш, не дававшийся тебе в руки.
Ты искал свободы там, где она стала бы третьей лишней. Так и не женился ни на одной из своих девушек. Даже на той, к которой пошёл от меня на семейный обед с родителями. Пошёл после такого, что других заставляет остаться.
Я знаю, они все терзали тебя какими-то условиями, бесконечной торговлей, нелепыми притязаниями, требованиями быть тебе тем-то и тем-то.
А мне достаточно было, чтобы ты дышал. Ходил по свердловским улицам. По любым улицам. Просто чтобы ты выжил.