Баллада об уходивших в полдень

мифологемы / Философская лирика / Читателей: 13

Инфо

I
Полдень прОбит. Разодраный желтый диск
Разошелся лучом по усталым макушкам прохожих,
Мне сандали мои, что веками носил - не сносить,
И одёжа в заплатах, как вражеский флаг, не тревожит.

Полдень дан. За плечами - котомка из вёсен и зим.
И причудливой формы посланья друзьям и знакомым,
Всё, чем раньше я был ослепленно-неистово одержим -
Всё собрал. Только лица, я лиц, увы, не запомнил.

Помню запахи, шорохи, пальцев немой изгиб,
Перебор посеревшей закатной баллады на крыше,
Как однажды я ранен был. Чуть не погиб.
На руках кто-то нес, поднимая все выше и выше.

Причитания помню и шум городской молвы,
Помню губы старухи, нашептывающей молитвы.
Звук натянутой, словно стальная игла, тетивы,
Только лица, увы, просыпаются в старое сито.

Полдень манит. Мне с ним уходить пора,
Затянув свой изодранный временем пояс,
Я стою. Я цветок придорожный сорвал.
Он расскажет мне много дорожных историй.

Он расскажет о странах, в которых никто не бывал,
О надеждах, которые бьются, больные, к полудню.
О земле, что меж жизнью и смертию - лишь перевал.
И о рае, который наш мир захолустный разбудит.

Полдень, слышь! Кто-то робко потянет рукав,
Оставляя следы на засаленной старой рубахе.
Пробил час. Я уйду, не домыслив и недосказав.
Доедая свалявшийся горько-соленый арахис.

Только руки, как плети, свинцом наливается грудь.
Как же так вот уйти и не вспомнить Ее лица.
Ведь когда-то давно без Нее было мне не уснуть
И мерещились плечи из воска во сне без конца.

Ее кудри каскадом спускались в мои ладони,
Ее голос мне пел даже в самой хмельной лихорадке.
Как же так? Как же так мне сегодня Лица не вспомнить?
Обещался Ей мир раздарить без остатка,

Я стою. И полуденный свет разъедает слепые глаза.
Полдень прОбит. Котомка моя до отвала набита.
Но без глаз Ее - боги - котомка, увы, пуста.
И зияют прорехи в цветастых моих нефритах.

Я так долго искал, износились мои сандали,
Потрепалась рубаха, и мысли мои поредели.
И свинцовые ноги от пыльных дорог устали,
Но вот так уходить я не смею. Я все же не смею.

Потемнело вокруг. Час настал. Очумелые птицы
Хороводы готовы плясать на моей могиле.
Слышу топот копыт. Уже мчится моя возница.
Не успел. И горящие звезды в глазах остыли.

Только что там? Смотри! Окликаю седого Гермеса,
Ухмыляется в бороду старый и смотрит лукаво.
Там в шумихе дорог одиноко бредет Невеста,
Поправляя фату или то, что от оной осталось.

Ее платье, наверно, изъели голодные мыши,
Оттого неуклюже руками его подбирает,
Кружева и монисты из модного дома в Париже
Разлетаются кругом, как белые легкие стаи.

Ее дивные кудри себя разбросали по шее,
По щекам растеклись и застыли немым укором,
Как я жил без Нее? Расскажи мне, старик-отшельник!
Он глядит на меня немигающим старческим взором,

И трепещут на шапочке белые его крылья -
Он и прямо такой, как его рисовали в книжках -
«Вы бы, люди, так яростно жить не спешили,
Может, вам удалось бы себя, наконец, услышать»

Полдень дан. Окончательно. Бесповоротно.
Отплывает в далекие дали моя карета.
Я портрет Ее, что из осенней капели соткан,
В своих грубых руках сохраню от капризного ветра.
II
-Ах, Нина-Нина, как правы были вы в своих желаньях!
Кружат над миром неприкаянные птицы.
И снег на землю так неистово ложится.
И полдень дан.

Ах, эти Чайки, ведь им неведомы законы мирозданья,
В поток бушующий себя кидают смело,
Не ожидают. Не предчувствуют расстрела.
А полдень дан.

А полдень, матушка, уже звенит, ненастный!
И клочья снега мне в затылок дышат.
И платье белое мое изъели мыши.
Мой гибкий стан,

Который некогда Тобою был обласкан,
Теперь всё клонится к земле, к истокам.
И не чета изысканным осокам.
Но полдень дан.

Ах, эти игры! На леденящем озорном морозе,
И дивный хохот деревенских девок.
И запах мандаринов спелых, -
Но в этом ль суть?

Мир опустел. Ты распродал, разоружил и бросил
Наш милый дом, что на окраине у леса,
И голос вьюги надо мной прощальной мессой -
И не уснуть.

-Присядьте, Нина. Я погляжу, продрогли вы с дороги,
Я напекла сегодня пирогов и плюшек.
Накиньте шаль. Она нежна, воздушна.
Но полдень бьет.

-Ах, Нина-Нина, я вас прошу, вы не судите строго,
Я вас должна, увы, уже покинуть,
Вы пейте чай, остынет же. Остынет.
Мой полдень ждет.

И уходя, я затворю дубовую калитку,
И кину лайке бублик на прощанье.
К тебе иду. На запоздалое свиданье.
Ведь полдень дан.

И у порога все дожидается меня моя кибитка.
Лакей мне руку подает, как королеве,
Твоей женой не на земле, так хоть на небе.
Мой полдень дан.
III

Старый генерал курил трубку, угрюмо уставившись в небеса.
И лицо, от ветров почерневшее, съежившееся от морщин,
Выдавало года его, словно кОльца на дереве. И плясал
Негасимый огонь серых глаз сквозь поблекший воздушный дым.
Его старый, отнюдь не парадный, но все еще верный мундир.
Был слегка не в себе. Весь залатан и будто бы несколько зол.
Генерал проклинал этот дикий неистовый мраморно-синий мир.
И хотелось рыдать, уцепившись за мамин родной подол.

Но не дрогнули губы и также глаза, не мигая, глядели ввысь,
Когда врач перед ним виновато «ушел он» промямлил.
И взрывался, ликуя, народ, обнимались, в любви клялись.
Не победа же - думал старик - обманка.
Как же так? Ведь плечом к плечу. Прорывались и вместе теряли друзей.
И кресты колотили и плакали, пили за упокой.
Вместе верили в чудо, вцепившись в приклад. А теперь
Одиноко стоит над могилой старик седой.

Вот веснушчатый парень, сопливый, совсем юнец,
Несуразный, замученный голодом, недосыпаньем
Ему тихо сказал, весь дрожа: «Похоронку, отец,
Надо Марье послать. И сказать, погиб на заданье,
Что посмертно вручат ему тысячу разных наград,
Чтоб гордилась им Марья, и бабы чтоб свечи жгли.
А сейчас тебя ждут. Ведь победа отец. Парад»
Но седой генерал все стоял и в глазах его гасли огни.

За окном проплывали дороги, проселки, деревни, леса.
Целый мир, невредимый теперь, расцветал, смеялся.
Он помешивал ложечкой чай и глядел в отсыревшие небеса,
Медный голос гудел, объявляя о новой станции.
Не на шутку взыграла метель, до костей пробирая, до пяток.
Но шаги генерала седого все также были тверды.
У дубовой калитки застыл. Здесь по-прежнему пахло мятой.
Тихо выругался и постучал. Догорали в домах огни.

-Баба Нина, то я, узнаете? Я ж был озорным мальчишкой.
Все таскал ваши яблоки, вы же таскали меня за ворот.
Закрывая калитку, старуха  кивнула: «Да-да» чуть слышно.
В доме мятой уже не пахло. А пахло касторкой.
Он присел на скамью, закурил, озираясь, ища кого-то.
-Вот попробуй,  сготовила суп с прошлогодней картошки.
Генерала душили слезы, сводила с ума икота.
И еще разлетались проклятые эти мошки!

-Ты скажи мне, старуха, где Марья? - Решился. И выдохнул нервно.
Заскреблись по углам ненасытные серые мыши.
-Умерла наша Марья. Ее схоронили в белом.
И еще говорила старуха. Да он не слышал.
Он глядел, не мигая, ладони сжимал до боли в висках.
С фотокарточки старой ему улыбалась девчушка.
«Им, наверное, там хорошо быть вдвоем в небесах»
И сбежал генерал, не прощаясь и не дослушав.