Снег в июне

Читателей: 56

Инфо

Страницы цвета яичной скорлупы, убористый шрифт — выудила из Сети архивный Пентхаус, март, кажется, 1982. Интересно же, как ты оттягивался в последний год учёбы.

Моцики, моцики, тёмно-синие джинсы, цветная реклама сигарет и алкоголя, Пол Ньюман, ещё какие-то неопознанные мной самцы, эталон успеха.

А вот то, ради чего ты ездил на тучу. В этом номере загорелая блонда с ровными  (что выше колен, что ниже — одинаковый обхват, лодыжки едва не шире бёдер, конечно, я ревную, да, зато мои щиколотки идеально тонкие, ты помнишь — браслет твоих наручных часов спокойно на них застёгивался) ногами. Ничего не выбрито — ещё не ворвалась эта педофильская мода на интимные стрижки.

Но в целом всё очень скромно — по сегодняшним меркам, да и по любым; представляю, как тебе пришлось напрячь фантазию.



Почему я не расспросила тебя про твой первый опыт? Наверное, тебе очень шло смущение. Тонкокостный высокий мальчик с шапкой задиристых русых волос. Кто она была? Старшекурсница? Или всё случилось ещё в школе — в загородном лагере, например? В палатке в турпоходе — а ты, разумеется, был с гитарой? Или с переносным кассетником?

Мне не досталась твоя невинность. У меня и шанса не было — настолько я младше.

Столп и апостол плотского — вот кем ты стал ко времени нашего знакомства. Цедивший насмешливые слова. Было ли хоть что-то, что ты не подверг осмеянию? Мрачное остроумие человека, не знающего, что скоро оковы тяжкие падут, далее по тексту…

Год назад на сайте недвижимости я нашла фото квартиры. Козырное место. Улица, где ты жил. Бывший центр. Старый (теперь) фонд. Трёхэтажный сталианс. Широкие коридоры, просторные комнаты, высокие окна. Одна, мне показалось, твоя: вся обстановка — тахта с клетчатым пледом и письменный стол с горой винила рядом на полу и проигрыватель. И — уже не помню, на стене или прислонена к ней - гитара. Остальное — от пола до потолка по всем стенам  - массивные стеллажи, плотно уставленные разномастными, подбиравшимися не к интерьеру, книгами. Я бы купила эту квартиру, я почти уверена, что это  и есть родительское гнёздышко, из которого ты так рвался.

Вот здорово было бы опуститься на эту тахту и прислушиваться — не может быть, чтобы в швах паркета не сохранились твои шаги, а окно в старой раме не помнило дыма твоих сигарет (курил ты, конечно, тайком от родителей, в форточку, пока не отвоевал себе право на взрослые привычки, приехав на студенческие каникулы. Почему ты не ладил с отцом? Ты что-то начинал мне рассказывать, про то, как невыносима обязанность соответствовать, быть похожим и не ронять — но мы спешили на танцы, было морозно, я не вслушивалась, дура.) Я ничего бы не стала менять в этой квартире — ни выбитую местами метлахскую плитку в ванной, ни выцветшие обои, оставила бы деревянные рамы, не трогала бы старую газовую плиту — жаль, что ты не попробовал, как я готовлю. (Недавно наткнулась на мем: «Готовлю я хорошо. Но невкусно». Так вот, это не про меня.)

А может, среди этих старых книг, тысяч потёртых и едва открытых томов, я отыскала бы твои дневниковые записи, тетрадные странички с набросками стихов, какие-нибудь старые письма. Заполнила бы пустоты в твоём образе, исправила своё возмутительное безразличие ко всему, что было до меня.

Но квартира эта уже продана. Да у меня и накоплений нет. Даже билет до твоего города пошатнул бы сегодня моё финансовое равновесие.

Расскажи мне подробно всё, что я пропускала мимо ушей. Обещаю слушать так внимательно, как будто от этого зависит моя жизнь. Нет, не так. Как если бы от этого зависела жизнь моего ребёнка. Я сохраню каждое слово, каждую паузу, все твои интонации, все подтексты.

Я думаю - нет, я уверена, что ты пожалел. Пожалел сразу, едва тронул воздух ногами. Почти две секунды острого сожаления — я измеряла расстояние от шестого этажа до вечности.

Гроб был закрытый или открытый? Уже не у кого спросить.

Четыре часа тебя везли на родину; о чём думал  красивый мужчина с головой, враз побелевшей от июньского тополиного пуха, когда на ухабах плохо забетонированных челябинских дорог его стряхивало с бокового, со скользкой дерматиновой обивкой, сиденья вдоль салона?

Может, так же, как я теперь, сожалел, что пропускал мимо ушей всё, что ты ему пытался рассказать подробно — пока не выучился напряжённо молчать на семейных допросах?

Интересно, он был в штатском костюме — или в синем мундире? Недавно отметивший шестидесятилетие рослый осанистый человек — костюм, вероятно, приобретался к юбилею. Скорее всего, шили в ателье.

Подал в отставку сразу после похорон. Укрылся от расспросов. Не такой большой город — и каждый считает своим долгом. Эти мучительные соболезнования с подкладкой любопытства.

В «скорой» тебя ещё могли спросить, зачем. Травматический шок не давал тебе ответить. Ты уставился в потолок машины потемневшими от боли глазами — зрачки почти касались края светлой радужки, смотрел, но ничего не видел — ничего, кроме пульсирующего пучка света, в котором кружились, опускаясь тебе на лицо, мягкие комья тополиного пуха. Возможно, это роняли ворсинки и перья со своих рукавов те, кто ждали тебя забрать.

Даже не знаю, что хуже: отринул осознанно, или поддавшись минуте? Я не верю — только не ты, приверженный удовольствиям этой жизни, мог добровольно отказаться от них навсегда.

Думаю, ты хотел попугать, но чуток не рассчитал и нога соскользнула.

Опрометчиво. Не похоже на тебя, всё продумывавшего.

Бездна давно караулила тебя, жаждала, вожделела. И вот — такой подарок! Сам летишь в её объятия.

Ты слишком долго с ней заигрывал. Дал повод считать своим.

Второй повторил твой прыжок через полгода. Он тоже давно обручился с ней, с ревнивой тьмой.

Глупые, никого не пощадившие мальчишки, усердные разбрасыватели семени в бесплодные неудобья.

Оплакала я только его. О тебе не знала, продолжала думать как о живом. Словно меня ввели в искусственную кому, а когда вывели — уже нечему было болеть.

У твоего отца шанса не было — он видел твоё мёртвое тело. Упал ты. Переломало его. Десять мучительных лет, прежде чем вы, наконец, поговорили. У вас прорва времени выслушать друг друга. Вечность.

Моя привычка думать о тебе как о живом до сих пор выручает меня. Страницы цвета яичной скорлупы, убористый шрифт. Апостол плотского. Столп всего в моей затянувшейся...