“Эх, дороги“

Проза / Рассказ / 

 

Читателей: 11

Инфо

Стоит ёлка-красавица. Прямо у театра стоит. Областного. Драматического. Огоньками переливается. И чудно-то как: будто змея по ёлочке-то ползёт. А то не змея, конечно. То просто лампочки одна за другой выключаются-зажигаются. А ещё у ёлки той огромный Дед Мороз со Снегурочкой. Он – в красной шубе, она – в голубенькой. На нём и шапка красная. И мешок у него за плечом – красный. И посох в руке. А голова внучки его голубеньким кокошником обрамлена. Рядом с ёлочкой – горка ледяная. Катайся, детвора! А коль охота есть, то и взрослый стариной тряхни! По дороге широкой, на которую театр всеми своими окнами глядит, троллейбусы с автобусами наперегонки бегают. Народ – выходит-входит, выходит-входит… Спешит народ. Скоро праздник. Новый год.
Да-а-а, переливается ёлочка, и троллейбусы бегают, и народ спешит… А нам спешить некуда. Нам, это мне, соседу моему Ваське, что наискосок от меня живёт, да Марье Павловне, училке, служащей в нашей посидихинской школе. Мы все сейчас на станции маленькой, зовущейся Иваньково и спрятавшейся далеко от железной дороги с проводами, находимся. На станцию Иваньково поезда дымарь таскает. Товарные. А мы на теплушке приехали. И если что и роднит нас с народом из области, так только то, что и у нас Новый год скоро. И посему мы вопрос решаем: до Посидихи нашей топать или в Иваньково у родни остаться? Тут всюду клин выходит: до Посидихи с десяток вёрст будет, а сейчас не лето, так что наныряемся в снег-то, да и по свету, пожалуй, не поспееем дойти, и выходит, что лучше по родне разойтись, но у Марьи-то Павловны родни в Иваньково нету; она вообще нездешняя, а как её лет пятнадцать назад прислали к нам в Посидиху, так она и задержалась, но родни не нажила. Вот потому и не спешим мы. Решаем, как быть?
Марья Павловна чемодан свой подхватила и влево пошла. Ясно нам: в Посидиху. Переглянулись мы с Васькой: не бросать же одну.
За Иваньково – сразу и ветер. На станции-то самой его и не заметно: то дом какой ему дорогу заступит, то пакгауз. А тут-то – чисто поле! Как недалече ещё от Иванькова оттопали, оно, вроде, и легче было: мысль грела, что и возвернуться можно. Но вот уж и не видать Иванькова: хочешь – оглядывайся, хочешь – нет. И топаем мы по полю снежному, по тропочке, добрыми людьми до нас проложенной, прямо к берегу Выжи, речки нашей. Летом-то там – благодать: песочек по бережкам, водичка журчит, а в ней рыбёшка плещется. А сейчас замёрзла она. Да и бережок иваньковский крутенек будет. Всем ветрам открыт. И снегу намело… Там уж и тропочки почти не видать.
«Ой!» - слышу я впереди. Хорошо, что Марья Павловна первой пока шла: привычки городские в ней сидят – раз иду, значит тут дорога, твёрдая, торная. А это и не дорога – это намёт. Он чистенький да гладенький, а шагнул в него и провалился. Васька проворен оказался: ухватил училку за шиворот, не дал под речной бережок скатиться. Марья Павловна стоит вся в снегу. Неловко ей, да куда деваться?! Отряхнули кое-как и дальше ходу.
Дальше-то дальше, но надо же и перейти Выжу. А как? Не видно совсем стало тропки-то. Оно, может, и проходил тут кто до нас, да ветерок постарался. Васька первым пошёл. Набрёл на место, где его левая нога решила, что именно тут сойти под бережок можно. Шагнул и… Угадала Васькина нога: твёрдо, слежался снежок. И бережок тут оказался добрым к нам: не полетел по нему Васька кубарем, а почти уверенно сошёл. Мы следом спустились. Стоим. Гладь впереди снежная. Белая. Тихая. Только знаем, что непроста, ох, не проста наша Выжа! И где там ледок потолще? Васька дерево выискал. Сук обломил. Взял за тонкий конец. И ступил на гладь снежную. Сучком перед собой тычет, а потом уж на то место, где тыкнул, и ногу ставит. Марья Павловна – за ним, я – замыкающий. И гложет меня мыслишка одна: “А коль сейчас лёд не выдержит?” Только я так подумал, хрустнуло под нами. И показалось мне, что белизна снежная синеть начала, водой напитываясь. Хорошо в нашей Выже летом искупаться, а сейчас?.. И топать-то ещё сколько! А высушиться-то негде будет! Но перебрались нормально. Марья Павловна назад обернулась, на следы наши на речке глянула и лицо себе вытерла. «Давайте, - говорит, - дальше пойдём». А нас с Васькой и уговаривать не надо.
Двинулись таким же порядком. Снег на посидихинском берегу совсем не тот, что на иваньковском. Мягче намного. Нога вязнет, а потом её поди вытяни. Шлёпаем мы, и начал я на Ваську покрикивать: «Не спеши!» А он мне: «Да я как шёл, так и иду». Да только вижу я, что не так: быстро он идёт, потому я это вижу, что не поспевает за ним Марья Павловна. Я ещё пару раз прикрикнул. Тут Васька мне и говорит: «Иди сам тогда первым». Я Марью Павловну обошёл и оказался впереди всех. Ветер мне, конечно, прямо в лицо стеганул да снежком умыл. Но я голову нагнул и – вперёд! Снег мешу, тропинку торю. Сколько я так прошагал, не знаю, но тут стал уже Васька на меня покрикивать, да те же претензии у него. Только чувствую я, что зря он на меня клепает: по такому снегу да ветру не разбежишься.
Иду я вперёд и понимаю, что денёк-то заканчивается. Хорошо в области-то: солнышко не светит, так фонари помогают. А у нас? В чистом-то поле? Какие тут фонари! И надо бы ходу дать, да Васька и без того кричит: «Не гони!» Идём мы дальше, с Васькой переругиваемся. Идём так пять минут, десять… И до меня доходить начинает: нас ведь трое! Остановился и оглянулся я. Марья Павловна в меня чуть не влетела. Я руки раскинул, и сам удержался и её удержал. «Ой, Гриша! – вскрикнула училка наша. – А я тебя и не вижу». И как-то виновато это у неё получилось. Словно оправдывается Марья Павловна. Та самая Марья Павловна, что с нас три шкуры драла, чтоб мы читать-писать научились. – «Давайте чемоданчик Ваш, Марья Павловна», - предложил я. – «Да что ты Гриша! Я сама… сама…» А это уж совсем так прозвучало, что как будто грех какой на Марье Павловне. Не искупаемый.
Дальше мы пошли, а скоро и смерклось. Местные-то мы местные, конечно, но как бы направление-то не потерять! Правда, идти нам, по моим намёткам, всего чуть-чуть и оставалось: бугор перевалить и Посидиха. Бугор этот не холмик какой-нибудь. Видать, хорошо когда-то по местам нашим ледник проехался, и осталась после него земля волнами: вверх-вниз, вверх-вниз. А перед Посидихой, коль от Иванькова идти, это самое “вверх” уж больно круто, да и не обойдёшь его. Мы все его по-местному бугром кличем, а лучше бы валом назвать.  Как бугор этот передо мной возник, на меня радость нахлынула: теперь не заблудимся, а то мало ли в темноте-то… Я смело вверх пошёл. Сам вперёд гляжу, а уши назад навострил: слушаю, дышит ли мне в спину Марья Павловна. Бугор этот нас от ветра прикрыл, и снега на склоне этом поменьше будет. Я иду и радуюсь. За Марью Павловну. Топаю я и слышу уже лай собачек родных. А раз так, то всё – пришли. И уж вижу я верхушку бугра-то. Ещё шажок. Ещё… Вот сейчас взберёмся, а там и полегче станет. И ни к чему мне, что на верхушке-то намёт может быть…
Вот она, верхушка. Рядом. А в намёте тропочка. Узенькая такая. И снежок уже туда подбился. Я по этой тропочке пробираюсь. Бочком. И чувствую, как что-то мою ладонь нашло и сжало. Не сразу я понял, что это за меня Марья Павловна держится. Что-то мне дышать труднее стало. Я лицо вверх запрокинул и что-то неба над собой не увидел. Тут, на шапке-то бугра, ветер вовсю постарался. И вот идём мы уже и по снегу, и под ним. «А Вы, - говорю, - Марья Павловна, помните, как мать меня в школу на полотенце таскала?» И весело так говорю это. – «Всё было, Гриша», - она мне отвечает. Без особого веселья голос её звучит. Ветерок, видать, припустил наверху-то, и на нас снежок посыпался. Холодный, колючий. – «А Вы тогда мне и двоек не стали ставить. После случая-то того». – «Так Марья Павловна всегда добрая была», - это Васька, поняв, наверное, игру мою, меня поддерживает. А я вперёд гляжу: малость ещё пройти, самую малость! И вдруг ветер по нашей тропочке нам навстречу снежной россыпью! Так меня приложил да посеребрил! Я удар на себя принял. А Марья Павловна ещё крепче ладонь мне сжала. И шагнул я дальше. И ещё!.. И ещё!..
Протиснулись мы. Выбрались из-под намёта. Глянул я на Марью Павловну. Не знаю, правда или не правда, что ночью все кошки серые, но учительница наша именно такой и была. Это я даже в темноте разобрал.  «Вот и Посидиха, мальчики!» - это Марья Павловна нам говорит голосом глуховатым. Ну, мальчики-то мы, конечно, относительные: уж срочную отслужили да после дембеля уж пара годиков прошла. Но только весело мне стало. Смотрю, и Васька улыбается. А Марья Павловна как засмеётся. Чемоданчик у неё из руки выпал, сама она взад-вперёд раскачивается…
Перед самым моим дембелем это было. Я в Прикарпатском служил. А тут как раз мятеж случился. Нашу колонну прямо в Будапеште обстреляли. По науке обстреляли: первую машину сожгли и последнюю тоже. Со всеми, кто в них был. Мы сволочи этой дали, конечно. Дружок мой Колька после боя к машине сожжённой подошёл. Смотрел-смотрел да как засмеётся. «Калашников» у него из руки выпал. А сам он смеётся и взад-вперёд раскачивается…