Ад Григорьева. Недописанная поэма.

2014 / Мистическая лирика / Читателей: 8

Инфо

1.ЗАКУСКА

Шпроты на столе Сатаны.
Водки в графине – море.
Сзади порвались штаны.
Но дырка в аду – не горе.
Да и на небе (как знать)
дырка – не так уж страшно!
Гораздо страшнее мать
встретить  в одной рубашке,
бредущую мимо духовок
и адских жаровень. Зима
несёт спасительный холод.
… Всю жизнь  я схожу с ума.
И каждому, кто не боится
в душу мою заглянуть,
советую ягодицы
на всякий случай – сомкнуть.

Всякое может случиться:
Дьявол не дремлет во мне.
Даже стихи на страницах
не отражают вполне
той омерзительной пакости,
гнили на стенках души,
мне разъедающей лопасти…
Так что, дружок, не спеши –
в эти туннели спускаться,
всюду изгибы, углы.
Нечего делать там, братцы!
Жалко мне тех, кто сошли
в Ад мой и канули в Лету,
c грязью смешались, с песком!
Чистые души поэтов
(коих немало притом)
ждут с нетерпением встречи!
Тихо в чертогах у них.
Психику там не калечат.
Ну, почитайте мой стих!
Разве  такое родится
в благопристойной душе?
Крепче сомкни ягодицы –
если спустился уже
в пекло… А вот и ворота.
Чуешь, небось, запашок?
Чем-то похоже на рвоту –
но это не рвота, дружок!

2. РАЗГОВОР СО СТРАЖНИКАМИ.

ПЕРВЫЙ ДЬЯВОЛ:

Куда ты, парень, держишь путь?
От света белого ушел.
Не буду за язык тянуть –
он у тебя ведь не большой.

ВТОРОЙ ДЬЯВОЛ:

Сперва загадку раскуси!
А коль она не по зубам,
боюсь, тебе не хватит сил,
чтоб оказать услугу нам!

НЕСЧАСТНЫЙ ЧЕЛОВЕК:

Пусть белки щелкают орешки!
Я добровольно в ад сошел.
Я предлагаю вам не мешкать:
сыграем лучше в литрбол!

ПЕРВЫЙ:

Ты, книжный червь, нажраться хочешь.
По пьяни – пытки не страшны.
Твоя взяла. Охота очень.
По части выпивки – грешны…

НЕСЧАСТНЫЙ ЧЕЛОВЕК (после второй рюмки):

Ужасен ад, скажите, черти?

ПЕРВЫЙ:

Смотря, какой…

НЕСЧАСТНЫЙ:

А это – чей?

ПЕРВЫЙ:

Григорьева…

НЕСЧАСТНЫЙ:

Григорьев – третий?

ВТОРОЙ:

Не знаю. А тебе – зачем?

НЕСЧАСТНЫЙ:

Хочу ужасною природой,
тем духом, что его гнетет,
так напитаться, чтоб при родах
моя жена открыла рот
от омерзения, увидев,
кого зачали мы в любви…

ПЕРВЫЙ:

Надеешься отсюда выйти?

НЕСЧАСТНЫЙ:

Из Ада?

ВТОРОЙ:

Да…

Тут звук, увы,
пропал, и неизвестно ныне:
есть выход из души дремучей,
из той Григорьевской твердыни,
куда не проникает лучик
иль нет…

3

Мой Ад – лояльный, между тем.
Зимою пытки не ведутся.
К весне оттают сгустки тел.
Но кто это шагает в бутцах?
Одет совсем не по сезону.
Стучит зубами. Посинел.
Сжимает пальцами икону.
Народец, нынче, очумел?
Иль стражники балду пинают?!
Со всякой дрянью пропускают!
… А он – тот человек живой –
дрожит и тщетно ищет пламя,
как ежик, брошенный в тумане,
как позабытый часовой,
оставленный своими в спешке.
… Зима раскинулась вокруг.
Ему  навстречу вышел в чешках –
не ясно кто. Быть может, друг,
а если даже враг – не важно.
Под мышкой кошку он держал.
И в бутцах наш герой отважный
сказал: “Мне ничего не жаль.
Семью оставил я, свой бизнес,
не дочитал хороших книг…
Ах, если бы жена на фитнес
ходила! Ведь у ней, старик,
ты представляешь, все обвисло!
Жена такая – не мила.
Любить ее – не вижу смысла.
И вот я здесь…”
                            Тут вонь пошла –
из-под снегов, из адских кухонь,
и вырвался помоев столб.
Они стояли. И за ухом
тот, в чешках, кошку гладил. “Стоп!” –
сверкнул он  черными глазами
и начал так: “ Мой друг, засунь
всё, что сказал – подальше в память!
Дай лучше кошке колбасу!”
“Но я не взял с собой…” - “Как жалко! -
сказал хозяин кошки. – Что ж,
давай знакомиться:  я – Кафка!
И ты один тут не пройдешь.
Здесь мерзко, здесь изменой пахнет,
в Аду Григорьева – бардак.
Здесь часто посылают на хуй
и бьют по морде просто так.
Не бойся! – Кафка улыбнулся. –
С тобою буду до конца,
чтоб ты, мой друг, не наебнулся
и цвет не потерял лица!
Короче, проводник я, понял?”
… Обрадовался человек,
и стали теплыми ладони,
и стал милее чертов снег.
И вот они идут, скитальцы,
а из сугробов – черепа,
и кости ног торчат, как пальцы,
и с неба валится крупа,
как будто варится в горшочке
на небе – каша Сатаны,
и сверху падают кусочки,
но не съедобные они…

4. УРОВЕНЬ ПОЭЗИИ

Мной многоуровневый Ад,
хрустальный купол, гимн извилин!
Поэты грешные сидят
на этой адской лесопильне,
точнее, трупопильне. Кровью
измазаны холсты и кисти.
Здесь те, кто кончил добровольно,
кто вниз летел – как с ветки листья.

Вот Аронзон лежит в сугробе.
Ружье дымится. Из поэта
все внутренности лезут с кровью,
а он ни в зуб ногой при этом.
Остекленел. Глаза – как бусы.
И терпит боль. Теряет кишки.
Они кругом лежат как мусор,
на них снежинки – словно мышки.

Вот Борька Рыжий – с ним всё проще.
Точнее – чище, и без крови.
Он на веревке, как мешочек,
повис. Навек застыли брови.
Лицо красивое со шрамом
морщинки бороздить не будут.
И, кажется, бандитским шармом
оно исполнено. Но люди
в родном убогом Вторчермете,
ценить беднягу не умели –
мычали что-то о поэте,
ни бе, ни ме.  Сгорела в теле
душа. Осталось  два-три друга,
да сын, которому до фени
стихи отца. Встань на колени,
осиротевшая подруга,
чудачка-муза! На Урале –
таких и днем с огнем не сыщешь.
Ведь не устраивали травлю
и не гнобили. Не был лишним
среди своих. Вот так-то, Муза!
В моем Аду – скучает Борька
и думает, что он обуза,
что чью-то занимает койку,
что чистеньким в Аду он ходит,
без капли крови на рубашке.
Так жизнь заканчивать – не в моде.
И это, Боренька, промашка!

Вот Саша Морев – как наколка
зияет на снегу,  и тело –
всё в красном, и у сердца створка
давно куда-то отлетела
в тот день, когда он прыгнул в шахту.
Он падал, задевая доски,
железки и шурупы даже,
и от него одни обноски
остались – мясо и костяшки.
Всю шахту пролетел насквозь.
Был с творчеством своим неряшлив.

И каждый – словно в жопе гвоздь:
Б. Рыжий, Аронзон, С. Морев 
засели у меня в Аду…
Что ж, графоманов было море,
и многие сейчас – в раю.
Им Бог – судья. А эти – стонут
и, как сизифы, без конца
катают камни, в муках – тонут.
Ни на одном из них лица
не видно. Черти кочергами
их бьют и топят в кипятке,
и ходят грешники кругами…

Порою их – рука в руке –
увидеть можно. Три поэта,
бесформенные, вдаль ползут
и умудряются при этом
стихи писать, а это – труд
при жизни, а в Аду – тем паче.

Таков удел самоубийц.
Пред ними каждый падал ниц
и, кровью их лицо испачкав,
лежал в снегу…

А вот и наши
скитальцы: Кафка, а за ним –
герой. Ему, конечно, страшно.
Поэты выглядят ужасно.
Сейчас мы слово им дадим!

АРОНЗОН:

Я умирал в лесу, под утреннею дымкой,
и плёночка души отслаивалась от меня.
И словно в маму – тыкался теленок,
и будто колокольчики звенят.
… Душа поднимется на холм, когда отъедет
платформа тела. Рельсы трав – в крови.
И вот – поэт теперь совсем не бредит,
и не теряет больше головы,
и не теряет разума – растенья
скрестили тени на моём лице.
Оно – кроваво. Алые колени.
И всё горит. Я вижу свет в конце.
Душа уже пришпилена, прижата
булавками – как бабочка к листу.
Гербарий душ. Там нет души Булата,
Иосифа и многих – кто потух,
кто, знаю, затухает в это время…
А в то, когда я умирал в горах,
они еще творили,  каждый верил…
… Там на земле я превращался в прах,
пластами чернозема стиснут. Брошен.
Венки друзей – как шуб воротники –
лежали на могиле. Было тошно.
… А где-то разбивались мотыльки.
Они летели радостно на свет.
Там хорошо, где нас, конечно, нет.
Конечно всё – как Бродский говорил
И люди шли – с холмов спускались вниз,
А я – всё время вверх, я был без крыл,
и травы мне кричали: “Падай ниц!”
И все цветы – как женские глаза.
И все деревья – как тела подруг.
Весь мир кричал мне: “Аронзон, нельзя!
Оставь ружье…
Ты, в самом деле, крут!”

“Всё  стонешь, Аронзон, - вмешался Морев, -
Ты – инвалид, не чаявший души
в жене.  Вокруг поэтов нынче море,
и надо очень многих задушить!
Ты ноешь – а мои поступки Кафке
понятны.
Помню, как сжигал стихи,
рисунки,
как горело всё – на травке,
И, знаешь, Аранзон, не так плохи
те строки были… Помню, обезумел,
жалел потом и пепел целовал.
Он был горяч, как бешеная пуля.
Но возвратить сожжённые слова
нельзя.
Я долго жил после сожженья
своих черновиков, творил ещё,
картины рисовал… Нам вдохновенье
от Господа по трубочкам течёт.
Божественная капельница! Чуешь,
как в душу входят реки доброты!
И пишешь, а сказать себе: “Да ну их!”,
послать к чертям стихи – ни я, ни ты
не позволяли. Вот – и поплатились.
Я в Доме сумасшедшем пролежал,
как рыба в маринаде. Но не сильно
меня там обкатали. Бродский, жаль,
уехал, не вернулся, падла, в Питер!
Я по Васильевскому острову ходил
и как-то раз не выдержал… Был свитер
на мне, и как назло я шёл один…
Мне показалось вдруг, что я пернатый
(но в эту шахту я давно смотрел,
ходил вокруг да около) –  летел
и думал, что поэт я был пиздатый…”

“Заткнитесь! – это Рыжий не стерпел. –
Нам папа  перед сном –  не сказки,
cтихи классических поэтов
читал. И, закрывая глазки,
я что-то чувствовал при этом.
Сестра лежала рядом. Вместе
мы погружались в полудрёму…
Мне надоели ваши песни.
Из Ада – нет дороги к дому.
Я признан был ещё при жизни,
шпаной сверлдовской бит по праву,
я быт наладил. Пил отраву.
Но для души  нет лучше клизмы,
чем в тишине побыть, в молчанье!
А тело – радуется снегу!
И смерть – похожа на венчанье!
Я жизнь свою собрал, как LEGO,
легко – по точкам, по размеру
и разобрал – петлей на горло!”

“Поэты грешные – к барьеру!
У Дьявола в мехах прогоркло
вино! –
раздался чей-то голос. -
Все на уборку винограда!”
… А человек застыл, как колос.
Им вслед смотрел: они сгрудились –
и поползли ужасной массой.
И Рыжий – был уже не виден.
Среди костей, кусочков мяса,
казалось, он такой же мятый,
как Аронзон, как бедный Морев.
И отовсюду пахло мятой.
Под снегом зеленело море
чудесных ягод!
И зимою
в моем Аду – как летом. Лето
всегда живет в душе со мною,
и любят все меня за это!

5. РАЗГОВОР ЧЕЛОВЕКА И КАФКИ О ПОЭЗИИ

И долго человек стоял вот так –
как столб в снегу, как замерший дурак,
как пробка в горлышке бутылки,
застыл как на своих поминках –
глазам своим не веря,
но не в силах –
закрыть их, потому что мир вокруг
как никогда – приятный и красивый,
и каждый на земле – твой брат и друг!

… “Очнись, герой!” – раздался голос Кафки.

“Они не видят нас?”

“Тебя не видят, я
для них – как зеленеющая травка,
как лист упавший. Души их – болят!”

“Они страдают. Слушать их – так страшно!”

“Одно и то же говорят они
и с грустью вспоминают день вчерашний!”

“О, Кафка, мне бы надо уяснить
один момент… Поэзия – на сломе?
Иль снова в гору катится возок?
Здесь на пространстве дьявольских колоний
хочу узнать, и вдохновенья рог
наполнить до краев, трубить повсюду
и весть благую разносить – везде!
Вернемся к ним?  Тревожить их не буду!”

“Не стоит…  А поэзия – в пизде.
Но так бывало. Скоро к этой тройке
примкнут  другие с перьями в руках.
Я вижу, как один другого в койке
задушит, а потом себя во прах
повергнет –
дрелью пробуравив  дырку
в своей необычайной голове.
Все в Ад сойдут. Над всеми – Божьий циркуль!
И гениям в огне гореть вовек!”

“Но если б все писали так, как Морев!
Где слово – словно жилка на виске –
пульсирует,
как будто лопнет вскоре,
как лямка на тяжелом рюкзаке”.

“Таких, как он, не будет. Он – трагичен.
Жаль,  Морев не работал над собой”.

“Вот Аронзон – он так метафизичен!
В метафорах его – зарыта боль!”

“Сейчас, не время гениев”.

“А Рыжий?”

“Он отлетел, как лист календаря.
Боялся, что с годами станет жиже,
ведь слава для него – как якоря.

Боялся не поднять ее обратно,
чтоб снова плыть легко и высоко!
Так на плите сбегает молоко,
когда огонь бушует необъятный,

а ты не можешь устоять на месте,
ведь манит всё вокруг. А душу рвёт
на части, но страшнее, если плесень –
на ней проступит”.

“Но душа – живет!
И не горит в Аду, ведь правда, Кафка?
Что – рай, что – Ад, что на земле – житьё?!
В моем мозгу – необходима правка”.

“Молись, чтобы стихи твои в нытьё
не превратились…”

“Вот как раз за этим
я в Ад себя низверг…”

“Григорьев – жжёт!”

“Хочу, чтобы стихи мои,  как дети,
росли во мне!”

“Ну что ж, тогда вперед!”


6.

… И сердце – это лес. И Ад – моя душа.
И ночью лес стучит, как сердце малыша.
Но то не топоры по дереву – дзинь-дзинь,
а листья дребезжат, и зеленеет жизнь.
И мамина любовь в том стуке, и жены,
и детская любовь – стволы все влюблены.
Да, сердце – это лес. Оно стучит в Аду.
И этот Ад во мне. И сам я на беду
похож – не отличить. Горит моя звезда,
ведь пламя – до небес. И рыбку из пруда
вытаскивает чёрт, похожий на меня.
Но в сердце у него – листочки не звенят…

Зима 2014