Эссе на тему «Книги, которые меня вдохновляют»

Эссе / Читателей: 36

Инфо

Искусство как духовная дисциплина, расширяющая сознание и утончающая душу, и новая, отличная от первозданной дикости форма существования понимается человеком не сразу: из обществоведческой сферы известно, что развитие личности, как и развитие человечества в целом, диалектично по своей сути, из чего следует прохождение человеком различных этапов отрицания, обожания или попросту непонимания того или иного предмета. Словесное искусство отличается высокой концентрацией в нём идей, мнений, предметов, движущихся во времени и пространстве, и более-менее наглядной (хотя во всех случаях по-разному) просматриваемостью Логоса, и именно потому оно имеет свой особый, горизонтальный (подобно строке) угол проникновения в человеческое сердце. Поэтому неудивительно, что мировоззрение ищущего и думающего человека формируется, по большей части, из книг, которые он читает; книги – искра, позволяющая заложенным в человеческом подсознании  богатствам сдетонировать, разверзаясь в безжизненном небе бытия бурей цветных всполохов.
Из детства -- «Приключения Алисы в Стране чудес»; помню, как ещё в совсем маленьком возрасте записывал на диктофон, преувеличенно интонируя строки, смехотворные колыбельные Герцогини. Упивался всем невозможным, фантастическим и тёмным, играя, как правило, с самим собой. Поэтому, наверно, увидев на полке «Кысь», я, будучи четвероклассником, прочитал на одном дыхании то, что родители неприязненно окрестили «абсурдом» (а через шесть лет – перечитал, восприняв уже по-серьёзному).
Повстречав Достоевского рано, я не понял его, но, пройдя на уроке литературы «Преступление и наказание» и прочитав сразу после этого «Идиота», сразу же, с нездоровым блеском в глазах, ударился в рассуждения об идеальном мире через цветастую призму гуманистической идейности, признавая  человеколюбие единственной ценностью и страдание человека – единственной непреложной истиной. Вместе с Гоголем смеялся я над действительностью, сопоставляя её со своими эстетическими идеалами, в то время как Пушкин учил меня любви, языку и свободе, которой Чернышевский окончательно разрубил всякие ненужные цепи, сковывавшие воспалённый мозг. Три антиутопии – «1984» Оруэлла, «О дивный новый мир» Хаксли и, в конце концов, «Мы» Замятина – послужили, вопреки своей идее, формированию моих социалистически-направленных взглядов (не раз буду любоваться своими фантазиями, в которых врываюсь с толпой вооружённых единомышленников вначале в здание Челябинской администрации, потом в Кремль, и, наконец, во всякие международные прогрессивно-стеклянные офисы, из которых буду потом воссоединять человечество и отменять деньги, религию и традиции;
до сих пор возвращаюсь иногда к этим картинкам – тогда хотел стать революционером). Но пришёл Набоков, который разбил вдребезги  все массовые идеи своей «Защитой Лужина» и лучезарной «Весной в Фиальте», закрепляя пройденное «Даром» .Кажется иногда, что всё вокруг меня, как и вокруг Лужина, лежит неизменно в планиметрической плоскости, зацикленное и круговое, подобное уроборосу (и звук «у» неслучаен – как слово «illusion», созвучное с фамилией главного героя), заключённое в этом сером городе, состоящего из картонных декораций, которые из-за своей неуклюжести постоянно сшибаю в умозрительных своих мирах. Так, я возвращаюсь к заповедному, неподдельному и прекрасному отражению многоцветного луча природы – искусству; теперь любовь – в блестящей от янтарного фонарного света летящей по неровной траектории снежинке, а весь мир – в блике… Есть у меня противники: замотанные в модные шарфы и попивающие неизменно дорогой кофе новоиспечённые интеллигенты, читающие писателей с красивыми именами, и двух-трёх цветные пришибленные идейным утюгом пропагандисты, психологи, вторгающиеся в человека, как пьяный моряк бесцеремонно вваливается в фарфоровую  лавку и крушит её, да прочие. Их объединяет одно – неискренность, бесчеловечность, отсутствие чуткости к самому себе и другим, а их мнение часто формулируется в неказистых, неумело поставленных на ржавые треноги сентенциях, вроде: «Книга должна быть оплотом морали и нравственности», или «Художественная литература отжила свой век, книги созданы либо для развлечения, либо, как учебник, для науки.» Оставим этих людей в их же пещерах. Чехов, например, громил псевдоинтеллигентность в своём рассказе «Ионыч», показывая семью Туркиных, Блок в цикле  «Город» громил мещанство и обывательство (чего стоят «испытанные остряки» и те, кто склоняется «над грудой рюмок, дам, старух»!), а Чацкий Грибоедова уже самым наипрямейшим образом бросил обвинения в сторону духовно обнищавших и диких людей, считающих себя центром вселенной. Но даже не в стремлении к благополучному мироустройству дело – главное ядро, выпускаемое мной в сторону всего догматично-уродливого, состоит из понимания метаморфической сути искусства, необходимости устранения социальных противоречий в мире не просто для хорошей жизни, утопии, а для перехода в качественно новое измерение, где главным жизненным камертоном является красота. И поспособствует этому, в первую очередь, именно словесное искусство.
Завершая своё рассуждение, обращённое ко всякому мыслящему и читающему человеку, я хотел бы повторно заострить внимание на плюрализме, неоднозначности этого мира, на субъективности всякого воздвигаемого в культурном пространстве воздушного замка, и потому предупредить об одном: я могу быть неправ. Вдохновение бывает разным.