Малая Медведица. 2,3,4.

Проза / Читателей: 55

Инфо

2. Лицо Мары горело. Она прислонилась к покосившемуся крыльцу, не понимая, куда идти. В тёмном чреве запущенного двора ветер выворачивал металлическую чашку светильника на столбе с отставленной, как у циркуля «козья ножка», опорой, и тогда в потоке тусклого света девушка видела, как совсем не сырая, а сухая хлёсткая метель мелко вьёт канитель. Осколки не добравшихся до станции назначения льдинок впивались в щёки, которые не нашлось чем отереть — и слёзы и то, чем окропил её Пакс, теперь намерзали вуалью. Нет, это невозможно, разве мог с ней так поступить этот утончённый парень, со страдающим лицом Гамлета.
Прошлой ночью он был подробен. Не то что студенты, вечно берущие с места в карьер и гонящие к финалу, боясь, что вот-вот в дверь постучат — коменда, а хоть и вернувшийся с занятий сосед по комнате. 
В руках Пакса она почувствовала себя, как птенец в гнезде. Маре даже показалось, что намечается передышка в её скитаниях, столько бережности было в каждом движении Пакса. Впервые мужчина заботился о ней. 

Тем ужаснее было происшедшее. 

За спиной раздался протяжный скрип плохо поддающейся двери — Мару смело с крыльца, она юркнула за угол и вжалась в стену. Девушка испугалась, что это Пакс. Но это вышел кто-то из соседей и растворился в черноте наплывающей ночи. 

Но надо же куда-то наконец идти. Ступни в осенних сапожках совсем одеревенели. В такой час приют мог дать только вокзал. Ходят ли ещё трамваи по своим маршрутам? Или все уже спешат в депо? 

Тут можно напрямую, в паре кварталов мост; если быстро идти, через полчаса она уже нырнёт в тепло вокзала. Возьмёт горячего чаю в буфете, Мара ведь почти ничего не ела сегодня, а может, в зале ожидания найдётся лавка с парой незанятых мест подряд, и можно будет прилечь, подобрав ноги. Вот под голову нечего положить — чемодан остался у Пакса, на плече болталась тощая сумочка. 

Мара почти бежала, подгоняемая в спину студёным ветром; всё же зря она не съездила домой за зимним пальто, может, удалось бы выручить вещи без скандала, пока отец на работе. Но она боялась сунуться в свой городишко, где рисковала попасться на глаза своим преследователям. Девушка не появлялась там с конца июня. Дома у неё не было такого заступника, каким мог бы стать Пакс. А теперь и Пакса уже не будет. 

Какой беспощадный был у него взгляд! А с Сашки как с гуся вода. Сейчас она ненавидела Ланиного парня, который вчера казался таким душкой. Да, и Лану - единственного друга в этом огромном городе, девушку, протянувшую ей руку - она теперь потеряла. 

Когда они к вечеру ввалились в дом, намёрзшись в трамвае, было дурашливо и весело, сумрак за окном уже становился плотнее, значит, скоро придёт Пакс. Мара не знала, кто появится ещё, может, вся радостная толпа, как вчера; теперь знает — Сашка никого и не звал. 

Он почти сразу к ней полез, едва они согрелись чаем, а Сашка ещё и спиртным. Мара вначале не поняла, подумала — в шутку. Не посягнёт же он на то, что его друг ясно обозначил своим. Оттолкнула со смешком. Он усилил атаку. Маре казалось, она с лёгкостью одержит верх в этой шуточной борьбе. Сашка с виду был, как подросток — невысокий, узкоплечий. Но как только Мара всерьёз попыталась выкрутиться из его рук, его мышцы налились неожиданной силой. Заблуждаться относительно намерений парня больше не приходилось. 

Пакс всё не шёл и не шёл. Мара и предположить не могла, что он поедет к себе в общагу, а не сразу в дом друга. Что Сашка ни на какой праздник его не приглашал. Что всё это сплошь импровизация не выносившего одиночества капризного и не желающего взрослеть юноши, решившего развлечь себя за спиной у друга и своей женщины. 

Мара уже и не хотела, чтобы Пакс появился в этот вечер. Она никак не могла придумать, что скажет ему при встрече. Всё выходило неубедительно и плохо. В конце концов девушка обречённо решила, что ничего уже не поправишь, и даже не стала одеваться. Всё равно ей нужно где-то ночевать, а ехать к Паксу теперь будет бессовестно. 

Зачем насмешливая судьба нарисовала его в дверях, в радостном возбуждении, да ещё с полными руками угощения! 

Мара выискивала взглядом хотя бы одиночное
место на скамье. Может, когда уйдёт хабаровский поезд, в зале ожидания поредеет? И куда ей сунуться утром, когда уборщики попросят транзитных покинуть помещение? 

В общаге она показаться не могла — если бы Лана не забрала её позавчера, девки точно оттаскали бы её за волосы. Мара почувствовала это по напряжённому молчанию,, установившемуся, когда она зашла в умывальник. Ланочка объявилась здесь очень вовремя, приехала к кому-то вернуть конспекты.
Мысль о Лане вызвала боль под ложечкой и тоску. Мару можно было обвинить в чём угодно, но предательницей она никогда не была. 

Не была прежде.

3. В районных моргах девушки с ковшом Малой Медведицы на левой груди не оказалось, и Пакс  воздел руки и посмотрел куда-то в потолок. Он не терпел театральщины, но тело само облекло эмоцию облегчения в этот картинный жест.  Наряды прочёсывали вокзалы и прочие многолюдные места. Нет, никто специально так Мару не искал. Не поступало же заявления от родственников. Просто из цеховой солидарности взяли у Пкаса бумажки с подробным описанием внешности. Паксу пришлось укротить свои литературные навыки и писать строго по делу, но оказалось, что кроме детали, ставшей предметом дружеских подкалываний, он толком не помнит, как выглядит Мара. Брезжило только общее впечатление её угловатости и беспомощности, как у птенца, которого ещё не ставят на крыло, но которому скоро уже не будет места в родительском гнезде. Паксу хотелось  эту девочку, о которой много чего говорили дурного, заключить в кольцо рук, укрыть собой, спрятать от недружелюбного города. Но пока что город прятал Мару от него.

Вчера он всё же прочёл Марин дневник. Вернее, первые несколько страниц. Он вынырнул из тетрадки с ощущением какого-то ледяного удушья, такой бесприютностью и нечеловеческим одиночеством его обдало. Он ощутил этот озноб почти физически.

“Вчера было 18 июня.  И с этой даты мне незачем жить. Поэтому я не знаю, нумеровать ли страницы. Возможно, на этой всё и закончится. Они настоящие звери. Я не думала, что так бывает. Когда я вчера пришла домой, меня отхлестали по лицу полотенцем. Льняное кухонное полотенце, жёсткое в полёте. Это мама.  Отец даже не подошёл, стоял и смотрел из дверей гостиной как-то брезгливо, чужими глазами. Как будто это не я, Мара, не его дочь. 
Я поняла, что в этом доме мне некому пожаловаться. Они не будут на моей стороне...“

“20 июня. Зачем я только вышла из дома!! Ах, да, меня послали за сахаром. В магазине на углу весового не было, только рафинад.  Я пошла в универсам. И увидела их на пятачке. Но хуже, что и они меня увидели. Я будто приросла к месту, где стояла. Я не понимаю, как это бежать и кричать, моё тело не слушается меня, никак не может вспомнить это начальное движение, как запускается в работу нога, как рука, гортань не понимает, как выпустить из себя звук. Лёгкие не понимают, как набрать воздух и выдохнуть. Теперь мне ясен смысл слова “оцепенеть“.
Вернулась я опять под утро, без сахара и без денег. Отец сказал мне грязные слова.
Я не знаю куда мне пойти. Мне некуда. Я покидала вещи в чемодан и держу его наготове под кроватью. Но я не знаю, куда пойти.
Вчера я долго стояла на бетонной плите будущего балкона, ничем не огороженной, зачем-то включили прожекторы на стройплощадке, хотя ночи сейчас стоят светлые, темнеет только перед самым утром. Я смотрела на темные верхушки елей там, внизу, и представляла, что это гребни волн. Больше всего я сейчас хотела бы оказаться у моря, на нашем пляже, всей нашей компанией. Нырнуть в эти волны. Если бы меня тогда не увезли, если бы оставили у бабушки! Я ненавижу холода, это промозглое лето, половину времени ходишь в курточке. Да, мне ведь попало ещё и за курточку. Зелёные полосы - следы от травы не оттёрлись с канареечной плащевки.  
Отец мог бы купить хоть десять  таких курточек, а где они возьмут хотя бы ещё одну дочь! Но их это не волнует. Главное, курточка испортилась. Мама, мама, если бы ты только знала, как испортилась моя душа, какие неотстирываемые следы на ней, как она исхлёстана этой травой! Но я не расскажу тебе. Я никому не могу это рассказать. Совершенно некому“.

“26 июня. Если я сегодня не уеду, я просто умру. Я больше не выдержу ходить с ними.  Я их ненавижу. Но ещё больше я их боюсь. Их никто не остановит. Они хозяева этого района. 
Я порочная, считает отец. Он меня презирает. Сегодня он мне сказал, что, опять идёшь чесать свою похоть? 
Мне никогда не было так больно. Нет, вру. Было ужасно больно, когда они меня ломали. Что-то у них не получалось, они разозлились и били меня по лицу и в живот. То, что я чувствовала внизу моего тела, было пыткой. Я не знаю, что заставляет людей заниматься этим добровольно. Может, любовь?
Да, наверное любовь выделяет какие-то  обезболивающие гормоны. Иначе как?! Я никогда этого не узнаю...“

“27 июня. Сегодня я получила расчёт. Родители не знают, что я уволилась. Мне ещё рано в Св-к. Абитура через три недели, я даже в общежитие сейчас не смогу заселиться. А девочки уже уедут на практику. Но оставаться здесь мне никак нельзя. На вокзал я поеду прямо сейчас. Если идти прямо к поезду, они уже будут на улицах. Тогда меня не выпустят“.
“Я в поезде. Утром я буду в Св-ке и надеюсь, забуду этот кошмар. Да, я не сказала. Я писала Лане на адрес университета. И сегодня в ящике лежало письмо от неё. Хорошо, что почту приносят утром и письмо меня застало. Лана попробует провести меня на Ч., к девочкам-физикам. Ну, хоть я теперь знаю, куда мне идти с поезда».

Мара писала в дневник каждый день. Но выхватив глазами первые строки нового дня, Пакс быстро перелистывал, делал пропуски. Он не хотел подробных описаний. Страшился их. Понимал, что это убьёт в нём остатки желания. Некоторые вещи были просто невыносимы. И главное - это лютое, какое-то вселенское одиночество. Она как будто в пустыне. 
 Пакс не ладил с отцом. Тот называл его «каким-то хиппи», из уст отца  это звучало ругательством.  Пакс не собирался продолжать династию, достаточно, что старший брат подчинился воле отца, принёс свои интересы на жертвенник юстиции, хотя мечтал о ЛЭТИС. Отец не отпустил в Ленинград, посчитал, что там «хиппи и пижонство». Олега отправили в Св-к, на юрфак. 
Пакс стоял насмерть. Не стриг свои локоны, начал отпускать баки, уговорил закройщика в ателье добавить сантиметров на клёш и подал документы на «несерьёзную» специальность. Факультет был как раз серьезный, “идеологический“, при хорошем раскладе можно сделать и партийную карьеру, инструктором горкома, а там, глядишь, и секретарем. Но это точно не про Пакса. Алексей Петрович прекрасно понимал, что так влечёт младшего сына: вольница и мода. С одной стороны, газетчики всегда были опорной силой партии, с другой - им позволялось многое. Излишне многое, считал А. П. По крайней мере, во внешней атрибутике. И ненормированный рабочий день. Что угодно можно впихнуть в это понятие: и вечерние бдения, и утренние опоздания, и редакционные пьянки в разгар дня.
И эти разговорчики с подачи ночного радио, с чужих западных голосов. Дома он пресекал. Но в другом городе, в молодой компании таких же вырвавшихся из-под родительского присмотра охламонов, кто знает, чем обернутся эти вольтерьянство и откровенность?
В общем, А. П. был недоволен. И удивлен и обрадован, когда, получив диплом, сын вдруг сделал крутой разворот, пойдя в органы. 
И когда он приехал в Св-к навестить новоиспечённого лейтенанта (спасибо военной кафедре, не пришлось начинать с рядовых, сразу в младший начальствующий состав), он поразился тому, как хорош Пакс в форме. Высокий, стройный, подтянутый - он словно родился для формы. Погоны красиво смотрелись на широких плечах сына, и А.П. с удовольствием прогнал перед глазами меняющееся расположение и величину звёздочек. И, наконец, исчезли ненавистные лохмы. Лишившись этого обрамления, лицо сына приобрело твёрдость и мужественность, черты его стали более чёткими, словно проступил, наконец, их фамильный характер.
Да, Пакс был хорош. Офицер в органах внутренних дел. Пусть освоится, а там поднажмём, убедим получить второе высшее, профильное. Теперь  Алексей Петрович был вполне доволен своим младшим.

Пакс на минуту представил, как привезет родителям Мару, девочку без прописки, без образования, без семьи. Закончится скандалом. Если только за Пакса, как всегда, не впряжётся мама. Как сам он сейчас впрягается за Мару. Когда же он нападёт на её след?


4. Пакс решил долистать до Св-ка. Может, здесь разбросаны крошки, по которым девочка вернётся из чащобы? Пока их не склевали голодные злые птицы, рвущие клювами её беззащитную юность.
Пакс обратил внимание, как спокойнее стал почерк Мары. Долистал до 25 июля.
“Моё сочинение произвело фурор в приёмной комиссии. Рядом с пятёркой запись “настоятельно рекомендована к зачислению“. Остались экзамены. Неужели я стану св-чанкой на прекрасные пять предстоящих лет?! А Гошка отбыл на практику. И некому сегодня поить меня шампанским. Но он сказал, что когда вернётся, мы обязательно отметим. Сегодня я ходила на переговорный, и связь дали быстро. Какой он всё-таки понимающий! После разговора с ним всегда так радостно! Мы проболтали минут пятнадцать. А позавчера был мой день рожденья,  и мы с девочками пошли в парк М-ского. И выпили там бутылку пива. Кислятина.
Я скучаю без Гошки. Сегодня поднималась в их комнату и посидела на его кровати. Женька рассказал новости. А Басмач тоже уехал».
Дойдя до этого прозвища, Пакс понял, о каком Гошке речь. Физики. Живут втроём в угловой комнате. 
Гошка - да он вообще-то Саша, а Гошка это прозвище - был приятелем Пакса. Младше года на три. Сейчас уже пишет диплом. Как её угораздило? А, точно - она ведь почти месяц болталась на Ч., пока ей на законных основаниях, как абитуриентке, не дали койку в Первом общежитии, на Б. 
Пакс часто захаживал к Гошке - общага стояла в квартале от отделения. Почему, почему они ни разу не пересеклись с Марой? А ведь Гошка ему все уши прожужжал про девчонку. Пакс ещё не мог понять - ведь в Кустанае студента ждала девушка, с которой он уже несколько лет. Мара, дурочка, так радуется в своем дневнике и не знает, что влюблённость быстро рассеется, Гошка погрузится в учёбу перед финальным рывком, и места для Мары в его жизни не станет.
Он припомнил всё, что говорил Гошка о ней. Парни любят о таком посудачить, если, конечно, не собираются продолжать отношения с предметом обсуждения. Теперь Пакс знал, как нравилось Маре, и в какой позиции она особенно хороша. 
Как же они разминулись летом? Тогда бы не было ни Гошки, ни двух других её покровителей, последовавших за Гошкой, дававших ей ночлег этой осенью, когда она опять осталась ни с чем: без студбилета, стипендии и прописки и крова.

А вот и осенние записи. Уже пропала восторженность, это понятно. Поиски работы, жилья, полуголодное существование, когда кончились деньги, полученные за месяц работы на заводе автоматики. Какие-нибудь жалкие рублей 80? Как она их растягивала, не имея возможности самой готовить?

Что это?
“10 ноября. Только что ушел Пакс. Не знаю, как дотерплю до вечера. Наверное, снова нырну в постель и буду спать и спать, чтобы быстрее прошёл этот день, пока он на службе. Неужели мне это не снится? 
Всего несколько часов назад мне было тошно от себя и я не знала, что делать со своей жизнью. А теперь я страшно рада, что не прыгнула тогда, на стройке. Мы познакомились у Ланы. Точнее, дома у её парня. Там я увидела Пакса. Он ослепительно красив. У него лицо принца. Я даже надеяться не могла, что он подойдёт ко мне. Но он подошёл. Так внезапно. Я не знаю, что я почувствовала. Смогу ли объяснить? Как будто каждая клеточка во мне запела от восторга, что видит его. Не может ведь быть, что ты только увидела человека, ничего не знаешь о нём, кто он, откуда, сколько ему лет, и сразу поняла, что это он, самый родной, с которым долго и счастливо и умереть в один день? Почему мы не встретились год назад? Тогда бы со мной не случилось этого… зачёркнуто несколько раз... не хочу вспоминать, пусть это исчезнет из моей жизни и памяти навсегда.
А может, мы где-то и сталкивались, ведь он ещё заходил в универ, просто не узнали друг друга.
Лана, я люблю тебя, что ты позвала меня вчера к себе. Пакс. Это лучшее, что случилось в моей жизни. Лана, спасибо! Ты мой Ангел! Всё, я побежала досыпать, и пусть мне снится Пакс, пока он не придёт вечером, я открою глаза и увижу его перед собой“.
- И увидела, - опять резанул себя стыдным воспоминанием Пакс.